В августе 1903 года у меня была
в Ясной Поляне одна беседа с Толстым, и тогда она меня очень поразила. Разговор зашел об этом самом трагизме, — когда человек сознает, что, скажем, счастье любви есть высшее счастье, но он неспособен отдаться ему, нет в нем этой любви, которая единственно дает счастье. Толстой в недоумении пожал плечами.
А что Толстой переживал в душе за время своего сидения
в Ясной Поляне, это мы имеем возможность узнать только теперь, когда нам, по крайней мере, в некоторой степени стали доступны его дневники и интимные строки из писем к друзьям. Мучительно читать их. Это какой-то сплошной вопль отчаяния человека, который задыхается от отсутствия воздуха, бьется о стены своей тюрьмы и не может вырваться на свежий воздух.
И все-таки всего ему мало, этому ненасытному к жизни человеку. Жадными, «завидущими» глазами смотрит все время Толстой на жизнь и все старается захватить в ней, ничего не упустить. Все он переиспытал, все умеет, все знает, — и не как-нибудь, не по-дилетантски, а основательно. Приехал
в Ясную Поляну один француз. Беседуя с Толстым и графиней на кругу, перед домом, француз подошел к реку, на котором упражнялись сыновья Толстых и проделал какой-то нехитрый тур.
Неточные совпадения
Наконец мы обогнули утесы и вышли на
поляну. Звуки стали сразу
яснее. Китаец кричал таким голосом, как будто аукался с кем-нибудь, и время от времени колотил палкой
в медный тазик.
— Эге, это я знаю! Хорошо знаю, как дерево говорит… Дерево, хлопче, тоже боится… Вот осина, проклятое дерево, все что-то лопочет, — и ветру нет, а она трясется. Сосна на бору
в ясный день играет-звенит, а чуть подымется ветер, она загудит и застонет. Это еще ничего… А ты вот слушай теперь. Я хоть глазами плохо вижу, а ухом слышу: дуб зашумел, дуба уже трогает на
поляне… Это к буре.
Отправились мы втроем: тульский либеральный земец Г., один знакомый земский врач и я. Выехали мы из Тулы на ямской тройке, часов
в 11 утра. На лицах моих спутников я читал то же чувство, какое было у меня
в душе, — какое-то почти религиозное смятение, ужас и радость. Чем ближе к
Ясной Поляне, тем бледнее и взволнованнее становились наши лица, тем оживленнее мы сами.
Г. рассказывал про свою беседу
в Туле с одним подгородным мужиком из соседней с
Ясною Поляною деревни. «Видывали вы Толстого?» «Как же, сколько раз». «Ну, что он, каков?» «Ничего. Сурьезный такой старик. Встренешься с ним на дороге, поговорит с тобою, а потом руку этак вытянет ладошкой вперед: „Отойди от меня, я — граф!“»
В течение следующего 1902/3 года,
в Туле, Лев Павлович Никифоров, чудесный старик, добрый знакомый Толстого, проездом из
Ясной Поляны в Москву несколько раз передавал мне приглашение Льва Николаевича посетить его. Но очень было страшно, и я долго не решался. Наконец
в августе 1903 года набрался духу.
Было так. Папа считался лучшим
в Туле детским врачом. Из
Ясной Поляны приехал Лев Толстой просить папу приехать к больному ребенку. Папа ответил, что у него много больных
в городе и что за город он не ездит. Толстой настаивал, папа решительно отказывался. Толстой рассердился, сказал, что папа как врач обязан поехать. Папа ответил, что по закону врачи, живущие
в городе, за город не обязаны ездить. Расстались они враждебно.
Следующие три-четыре года Толстой проводит
в Москве и
Ясной Поляне. Жадно и бурно отдается наслаждению жизнью. Светские удовольствия, охота, связи с женщинами, увлечение цыганками и особенно картежная игра. Она была едва ли не самою сильною из его страстей, и случалось, проигрывался он очень жестоко. Эти периоды бурного наслаждения жизнью сменяются припадками религиозного смирения и аскетизма.
В 1910 году, темною октябрьской ночью, Толстой тайно покинул
Ясную Поляну.
В письме, оставленном жене, он писал, что не может больше жить
в той роскоши, которая его окружает, что хочет провести последние годы жизни
в уединении и тиши, просил жену понять это и не ездить за ним, если она узнает, где он.
В 1866 году рядовой Шибунин, солдат расположенного близ
Ясной Поляны полка, дал пощечину своему ротному командиру, изводившему его несправедливыми придирками.